Доктор

Погода сломалась враз, как сухая ветка под ногой. На рассвете потемнело небо, будто отяжелев, стало быстро снижаться. Вот оно пало на тайгу и скрыло, стерло её, превратившись в груду черных глыб, которые на ветру слепо зашевелились, заворочались и поползли на горушки. Подмяли их, расплющили, и все вокруг смешалось, спуталось, и солнце не смогло пробиться сквозь этот мрак. Знобко дохнул Север — раз, другой, потом он задышал чаще, вздохи его слились, и оттуда, крепчая и набирая силу, задул студеный ветер.

Виктор боялся подумать о том, что вертолетчик откажется вылетать в такую погоду и он застрянет здесь, в далекой таежной деревушке, неизвестно на какое время. Он же не знал, что и рыжему вертолетчику тоже очень нужно было улететь сегодня, что в салоне Ми-2 лежал ковер, купленный по случаю в местном сельпо, пока Виктор занимался с больным. Ковер был подарком жене ко дню рождения, которое у нее сегодня, 27 сентября.

Лопасти раскручивались все быстрее и быстрее, в салоне было прохладно, Виктор застегнул куртку под самый подбородок, сунул руки в карманы и привалился на неудобном, без спинки сиденье. Вообще в этот санрейс должна была лететь доктор Васина, но в последний момент все переиграли.

Взлетели. Даже с закрытыми глазами чувствовалось, что вертолет набирает высоту. Виктор приподнялся на локте. Пилот обернулся, сделал приглашающий жест, показывая на кресло рядом с собой. Виктор отрицательно мотнул головой, перелезать не хотелось. Он снова закрыл глаза, прокручивая в памяти только что проведенный осмотр больного. Молодая сельская фельдшерица решила, что у больного аппендицит и требуется операция, но осмотр показал, что у сорокашестилетнего мужчины приступ хронического заболевания, лечить которое можно и нужно терапевтическим методом. Даже тому, кто ничего не понимает в полетах, по изменяющемуся время от времени звуку в салоне, по качке, можно было понять, что за бортом что-то не ладно. Виктор взглянул на часы, после взлета прошло двадцать минут. Поднялся, посмотрел вперед и ничего кроме сплошного серого месива не увидел. Пилот опять обернулся и показал жестом на наушники висевшие на стойке между ними. «Одень» — по губам понял Виктор.

В гарнитуре что-то щелкнуло.

— Не переживай, — донесся измененный электроникой голос, — у нас СВ и КВ радиостанции, радиовысотомер, радиокомпас, прорвемся!
— Я и не переживаю — сказал Виктор.

Пилот улыбнулся, показывая на кнопку, сказал:

— Когда говоришь, нажимай на кнопку, ну, попробуй.
— Я и не переживаю — повторил Виктор.

В разрыве облаков мелькнула земля, и пилот резко бросил машину в этот просвет. Разорвано-дождевые облака неслись низко над землей, и маленький вертолет летел над самыми макушками встречающихся среди марей островков елей и лиственниц.

— Черт, снежный заряд впереди, вон там видишь?

Виктор видел, что все пространство долины, от одних склонов гор до других затянуто каким-то то ли туманом, то ли облаками.

— Это снег. — Сказал еще раз пилот. — Но, слева у нас есть проходное ущелье, по нему мы обойдем этот заряд. Их тут четыре ущелья. Первое, второе и четвертое — глухие, а вот по третьему, мы можем выскочить в долину речки и по ней, над самой водой донесут нас восемьсот лошадок до самого дома. А вот и оно! — пилот показал вперед и влево, откуда выплывала из-за сопки неширокая долина, заросшая какими-то кустарниками.
Виктор снова прилег, но через несколько минут услышал в наушниках щелчок и следом:

— Черт!

Он поднялся. Все ущелье впереди было забито такой же непроницаемой светло-серой массой.
Вертолет, с трудом умещаясь в узком ущелье, развернулся.

— Придется вернуться — сказал пилот.
— Другого выхода нет? — Тихо спросил Виктор.
— Уже нет.

Через минуту, на обратном курсе вертолет влетел в снежный заряд, который быстро проскочили, но следом набегал другой, мощный.

— Ты там ухватись получше, садиться придется, обледенение, да и не видно не хрена.

Снег был кругом и только под самым вертолетом что-то мелькало. Машину сильно трясло. Виктору казалось, что хвост её проседает. Вцепившись крепко в ручку на борту, он вглядывался в иллюминатор и ничего не мог разглядеть кроме месива снега. И вдруг, снизу вынырнуло макушка ели. Виктор вскрикнул. Пилот, вероятно, тоже заметил дерево. Пытаясь уйти от столкновения справа, создал левый крен с просадкой вертолета и тут же столкнулся с вершинами деревьев слева. Продолжая крениться влево, опуская нос и снижаясь, вертолет сломал несколько елей. Мгновение и последовал лобовой удар правой стороной фонаря кабины и правым двигателем ещё об одну ель. Вертолёт, продвинувшись после удара вперёд, развернулся на сто восемьдесят градусов и, увлекая за собой куски ели, упал на землю.

Виктор не на миг не терял сознание. Он лежал на животе и видел не только выбитые блистеры кабины, но и дым в салоне. Он ни о чем не думал, мозг сам анализировал происходящее и внутренний голос постоянно что-то говорил, говорил, говорил. Сначала он не понимал слов этого голоса, но вот стал разбирать, сначала отдельные слова, потом фразы и предложения.

«Нельзя вылезать наружу — убьет! — говорил голос. — Видишь, двигатели еще работают и ломаются, врезаясь в землю остатки лопастей — изрубит!»
— Так и тут мы сгорим — дым! — возразил голосу Виктор.
— Подожди еще, — настаивал голос.

Момент, когда вертолет перестал подпрыгивать Виктор уловил тоже неизвестным ему чувством и ползком, через разбитый фонарь выполз наружу. Оглянулся и столкнулся, вернее, наткнулся взглядом на застывшие глаза пилота. Виктору не нужно было подползать, что бы понять, жив пилот или нет, он был врач и по этим глазам сразу все понял.

— Вытащить нужно — прошептал он, и уже сделал первое движение к вертолету, когда услышал приглушенный хлопок и отпрянул от побежавшего к кабине желто-оранжевого пламени.

Виктор не предполагал, что металл может гореть так быстро. Через два часа пропал и последний дымок струившейся из под старого пня. Стало холодно. Холодно не от мороза, холодно от того, что в этом ущелье, в этой чужой, неуютной тайге, среди тихо падающего снега, неестественно белого, он казался себе маленьким и беззащитным. Он попытался представить себе безмерность этих окружающих его пространств, распятых в пустой белизне падающего снега. Стало страшно.

«Нас, конечно, будут искать — думал он. — Но, как они увидят то, что осталось от маленького вертолета среди этих елей. К утру все это засыплет снегом и все! — Виктор зябко передернул плечами. — Нужно идти, идти к жилью, к людям, иначе конец. Идти пока есть силы, идти, пока еще не совсем наступила зима».

Идти было тяжело: часто попадался ветровал, встречались болотины и ручьи, которые приходилось переходить по валежинам, зачастую легшим с берега на берег на высоте почти двух метров над водой. Холодный воздух обдавал лицо свежестью надвигающейся с севера зимы. Виктор шел вниз по ущелью, справедливо полагая, что любой ручей несет свои воды в речку, а река, рано или поздно приведет его к людям. На нем был серый полушерстяной костюм, теплый пуловер, синяя демисезонная куртка с капюшоном и осенние черные ботинки на шнурках. В карманах его одежды имелся паспорт, пара деловых бумаг, сорок четыре рубля, носовой платок, шариковая авторучка, початая пачка сигарет «Столичные» и четыре спички в коробке. Все остальное сгорело вместе с командировочным портфелем и медицинской сумкой.

Без остановки он шел часа четыре, а вокруг деревья, кусты, кочки... Под ногами — мох и жухлая трава присыпанная снегом, над головой — равнодушные, безучастные к человеческой беде темно-серые облака.

Внезапно ущелье чуть расширилось, и перед ним раскинулась марь. Решил обойти её, но передумал, пошел напрямик. С палкой в руках шел через это северное болото. Тонкий слой дерновины, чуть прихваченный морозом, все же покачивался под ногами, как бы колыхался. Что там под коричново-рыжим мхом, под красными кожистыми лепестками брусничника, — трясина? Вода? Этого он, городской житель, не знал. Ему давно уже хотелось есть. Брусника и клюква, в изобилии попадающаяся на глаза, не насыщала. После ягоды хотелось пить. Вместо воды ел снег кое-где уже скапливающейся в ямках. Как врач он знал, что когда человек идет, когда стрессовая ситуация, есть, особо не хочется. Адреналин вырабатывается и гасит голод. То есть когда тебя начинает трясти от страха, то происходит окисление жира, мобилизация жира из «кладовой». Все природой предусмотрено для таких ситуаций. Адреналин способствует выработке глюкозы из гликогена печени и мобилизует работу тканей. Это главное. То есть прожить можно. На пару дней этого точно хватит, а потом, конечно, начнется истощение.

За этими мыслями не заметил, как оказался в центре самого настоящего болота с черными пятнами грязи, на которых снег почему-то таял. В какую бы сторону он не шел, всюду ноги проваливались в вонючую грязь. Тогда решил идти вперед и только вперед. Из болота выбирался часа два, проваливаясь в жижу то по колено, а то и по пояс. Наконец, нащупав ногой ровную площадку, заросшую мхом, растянулся во весь рост. Натруженные ноги гудели, сердце билось неровными короткими толчками. Лежал с закрытыми глазами и не о чем не думал. Может на какое-то время Виктор забылся, заснул, и ему показалось, будто слышит шаги. Он боялся поверить этому, боялся открыть глаза, лежал затаив дыхание и слушал. Убедившись, что это не сон он разомкнул веки. К площадке приближался сохатый. Он шел не спеша, опустив до самой земли свою комолую башку. Виктора сохатый сначала не почуял, наверное, мешали болотные испарения, но через несколько секунд беспокойно всхрапнул. Огромные влажные ноздри в редкой и крупной щетине тревожно расширились. Виктор, пораженный близостью зверя чуть шевельнулся и, сохатый увидел в трех метрах от себя человека. Зверь громко рюхнул и стремительно — неожиданно для такой тяжеленной туши — вскинул передние ноги, занес их над лежащим перед ним человеком.

Раздвоенные копыта были каждое с тарелку. Одним ударом такого можно уложить замертво любого зверя и человека тоже. Стоя на задних копытах, бык повернулся в воздухе и показал Виктору свой мускулистый зад.

Размашистым, с виду нескорым шагом, вразвалочку отбежал немного и оглянулся. Рюхнул вторично и насторожил уши. Виктор приподнялся на локтях, сохатый отвернулся и пошел вниз по ущелью.
Встал и человек. Первые шаги он сделал с невероятным усилием. Не отдохнувшие как следует и замерзшие ноги, будто подламывались. Тело ныло.

Незаметно наступили сумерки. Марь осталась позади. Ночевать решил между трех елей, давших человеку лапника и на подстилку и на одеяло. Под елями нашлась сухая хвоя и мелкие сучья. Из последних сил натаскал для костра сучьев и старых трухлявых пней. Бережно и осторожно, прикрыв кучку сухой хвои своей курткой, чиркнул спичкой. Огонек, еще слабый и робкий, охватил горку таежного мусора, побежал по выбеленным водою и ветром тонким веткам и путанице сухих корней, зацепился за щепу, затрещал. И живым, ласковым теплом пахнуло в лицо, защипало глаза от дыма, а может от слез. Когда огонь погнал густые завитки дыма, Виктор подбросил в костер сухие сучья, и тот загудел одним большим, рвущимся вверх пламенем, окруженным дрожащим облачком дыма с пляшущим в нем мухами пепла.

Высушив одежду и обувь, Виктор пытался заснуть, но не мог. Перед глазами проплывали лицо пилота, копыта сохатого, болото. В голове как заезженная пластинка звучали откуда-то взявшиеся слова:

День проходит без следа.
Кап-кап.
Ночь проходит — не беда.
Кап-кап.
Между пальцами года
Просочились — вот беда.
Между пальцами года —
Кап-кап…

И все же он заснул. Проснулся от холода. Давно наступила ночь. Костер догорал, и в черной золе изредка, точно волчьи глаза, вспыхивали алые потухающие угли. Вставать не хотелось.

Подбросив в костер три трухлявых пня и влажных толстых веток, зарылся в лапник. Виктор уже засыпал, как вдруг гулкий удар расплеснулся волною, прошумел по ущелью, всколыхнул спавшую тайгу. Упало перестоявшее свой век дерево. И опять затаилось все живое. Только у человека сон прошел. Кто помог дереву упасть? Ветра нет. Человек? Медведь? Как-то стало зябко, Виктор сжался в комок, подумал: вот так же и человеку всегда найдется, кому помочь упасть…

Виктор встал, лишь чуть посерело небо. Подул, изменив направление, ветер. Он дул холодно, жестко. Он подталкивал в спину, жег холодом, торопил.

Примерно к средине дня Виктор вышел к более широкому ущелью. День снова выдался пасмурный. А когда солнца нет — невозможно понять, куда идешь на север или на юг. От этого большого ущелья разбегались в разных направлениях много мелких хребтов. Человек не знал, в какую сторону ему повернуть, налево или направо...

Сначала мы летели прямо, — рассуждал он. — Потом свернули направо, потом налево. Значит, летели мы оттуда, справа. А сколько летели? Час? Меньше? А с какой скоростью? Двести в час? А может сто пятьдесят? Поселок из которого мы взлетали находился на юго-востоке от города, а значит и от большой реки…

Он попытался вспомнить, по каким приметам можно определить в тайге стороны света. Но все приметы, описанные в учебниках: мох на северной стороне стволов, муравейник с южной стороны, кольца годовые на пнях вроде как к югу шире, ничего ему не подсказали. Муравейников не было, мох на стволах рос, где попало, а спиленных пней он вовсе не встречал. Виктор понял: в тайге все запутано, не надо пытаться ориентироваться по этим признакам, нужно не теряя времени идти туда, откуда прилетели.

Вскоре он убедился в правильности своего выбора. Ручей нес свои воды в том же направлении, куда шел человек.
Хотелось есть. Вспоминался город с его магазинами и столовыми, родительский дом. Там далеко были юность и залитая огнями стеклянная улица, которую он прошел легко и почти бездумно.

Незаметно вступил Виктор в густой ельник. Старые ели становились все гуще и сумрачнее. Холодные, темно-сизые, они обступали со всех сторон, закрывали дальние горы, небо, облака. Совсем рядом раздался треск. По спине

Виктора пробежал сквознячок.

- Кто?... Кто тут?...

Он схватил палку, прижал её к груди.

Тишина.

Ему стало вдруг не по себе. Холодный, липкий, пронизывающий ужас, заставил бежать сломя голову. Через несколько минут он упал без сил, в ушах шумело. Шум этот не стихал, наоборот становился громче. А когда он понял, что это за шум, его охватил еще больший ужас. Вертолет! А он в густом ельнике! Его не заметят!

Виктор кинулся в сторону ручья. Ветки хлестали по лицу, сучья рвали одежду, но он бежал так, как никогда еще не бегал. Вертолет пролетел где-то слева и быстро удалялся в ту сторону, куда он не свернул днем, выйдя в эту долину.

Со стоном, обхватив голову руками, опустился он на сырую хвою. В голове звенело и, не было никаких мыслей.

«Спички… костер… сигнал!» — Мелькнула первая мысль.

Он снова побежал к ручью, потом вдоль него. Из ельника он вывалился на сухую кочковатую болотину. Ошалело поводя глазами, не увидел ничего, что могло бы гореть в костре. Кинулся обратно в лес, судорожно хватая все подряд.

«Быстрее, быстрее» — стучало в голове одно слово.

Вспыхнув, тут же погасла в дрожащих руках, первая спичка.

Виктор со стоном упал навзничь.

- Идиот! Спокойно… спокойно.

Вернулся в лес. Под елью собрал, как ему показалось сухой мусор, кору. На этот мусор сложил тонкие ветки, прикрыл телом будущий костерок, чтобы не задувало ветром пламя. Казалось бы, все предосторожности были приняты. Но руки дрожали от волнения и слабости, когда подносил зажженную спичку к хвое. Огонек качнулся и погас.

Виктору казалось, что у него остановилось сердце.

— Последняя — прошептал он и черкнул по коробку.

Огонь костра сгущал тьму. Ели теперь казались уже не елями, а болотными чудищами, по-журавлинному поджимающими одну ногу. Костер угасал, и чудища надвигались все ближе и ближе. Виктор увидел протянутые к нему волосатые руки, и даже маленькие зеленые глазки… Человек подкидывал сучьев и пока огонь пожирал их, дремал. Но огонь угасал, пламя становилось все меньше и ниже, наконец, село на угли, исчезло совсем. Угли быстро покрывались налетом пепла, живой алый цвет затягивался серой клочковатой пеленой. Виктор вздрогнул, положил в огонь охапку сучьев, сунул в разворошенные угли мелкие щепки и ветки. Язычок пламени, крохотный, слабенький, лизнул сухие иглы хвои, затрепетал, переметнулся на щепки и сучья — заплясал весело и бойко. Скоро куст буйного огня взвился высоко в небо, и тьма отпрянула за деревья.

Откуда-то из глубины ущелья, долетел приглушенный, прерывистый вой. По спине Виктора пробежал холодок. Страха он уже не испытывал, но голодный, надсадный вой холодил кровь.

К утру небо очистилось от туч и затканное мириадами дрожащих звезд, походило на опрокинутую чашу. От луны, источавшей бледный свет, ложились причудливые тени. Тишину лишь изредка нарушали потрескивание коры на деревьях да вызывающие дрожь крики голодной совы.

И я такой же голодный, — думал Виктор. — Но сова-то может лететь, а я только ковылять…

Осенней ночью и на рассвете всегда особенно остро чувствуешь, как ползет, издалека крадется зима. Бодро кричат на заре куропатки. С шумом взлетают из кочкарника тетерева и, озябшие, долго переговариваются на оголенных верхушках поредевших деревьев.

Виктор на рассвете ушел от костра, понимая, что второй раз вертолет едва ли полетит по этому ущелью, а если и полетит, то обязательно заметит кострище и выложенное на болотине обгорелыми палками– SOS. Там же у костра он оставил привязанный сухой травой к колышку листок с сообщением о катастрофе и своем маршруте.

Третий день он пробирался по горной тайге. Ел бруснику, клюкву собирая ее там, где не было снега. Ягоды были сочные, тугие, брызгали соком, окрашивая лилово и так грязные пальцы. Он ослабел, голова кружилась, он пошатывался. Он понимал, что когда силы на исходе, элементарно и замерзнуть.

О том, что он израсходовал последнюю спичку, Виктор вспомнил только вечером, устраиваясь на ночлег. Было очень холодно. Захотелось погреться перед сном. Но спичек не было. Полно дров под ногами, а костер не разжечь.
Все же ему удалось задремать, забившись в углубление под выворотом и свернувшись калачиком.

Его разбудили крикливые голоса каких-то птиц стайкой вертевшихся над головой. Сейчас птицы как угорелые носились перед выворотом, под которым он укрылся. Потом стайка, будто испугавшись чего-то, взмыла в небо и мгновенно исчезла. Некоторое время Виктор лежал неподвижно, собираясь с силами. Когда опять посмотрел вверх, представилось, что птички вернулись. Но теперь они были совсем белыми. Птицы бесшумно садились на землю, и она меняла цвет. Не сразу человек догадался, что это уже не птицы, а хлопья снега. Черт возьми! Он никогда не видел таких больших, похожих на птиц, хлопьев. Уставившись на небо, Виктор долго повторял: «птицы улетели, птицы улетели….». Это было плохо. Но почему? Он не мог понять, но чувствовал. Что-то неладное творилось с головой. Мозг работал замедленно, как бы на холостых оборотах. Он так и не сумел, или не захотел, додумать до конца: в чем же пугающая связь между его собственным положением и этими белыми хлопьями снега.

Идти стало гораздо труднее, точно Виктор не отдохнул, а еще больше устал за ночь. Однако нужно было идти! Он шел и шел, нагнувшись вперед, медленно переступая ногами. Временами в сознании возникали провалы. Виктор переставал воспринимать реальность происходящего. Полузабытые лица проносились перед ним, в ушах звучали знакомые голоса. Раз он поймал себя на том, что громко и сердито с кем-то спорит, хотя рядом никого не было. Виктор понял — заболел.

К концу дня дрожащий пошатывающийся человек сделал неверный шаг и покатился по склону вниз. Боль была такая, будто сзади по темечку ударили обухом, перед глазами поплыли круги. Глаза начало колоть чем-то острым и эти разноцветные круги сдавливались в маленькие яркие искры. Виктор хотел встать, но понял, что надо ждать, когда искры побегут в стороны и исчезнут совсем. И тогда боль должна обмякнуть. Так и вышло, боль ушла, растекаясь слабостью по всему телу, от затылка до пят. Лежать стало холодно, Виктор, постанывая встал, прислушиваясь как боль волнами плескается в голову и откатывается. Приходит разом, мгновенно, а откатывается медленно, и тогда кажется — похрустывает что-то под черепом, осыпается.

«Какой же я глупый, похрустывает снег под ногами, а не мозги…» думает он, открывает глаза и видит реку.

Река! Зыбкая живая дорога Севера! Все еще вглубь тайги, навстречу тишине и неожиданностям можно добраться только по твоим волнам! И выбраться оттуда порой можно только по тебе.

Ему было холодно, но он смеялся. Вдруг Виктор прервал смех, вспомнив, что первый признак замерзания — эйфория. Её надо бояться, потому что вскоре тебя потянет в сон, уснешь — и не проснешься. Ему сегодня нельзя спать. Нельзя! Иначе смерть. Пожалуй, впервые в жизни понятие «смерть» пришло к нему на ум не абстрактно, а в привязке к нему самому, живому.

Теперь он шел вверх по течению, оставляя на заснеженном берегу неровную цепочку следов. Он не заметил, как наступил вечер, не понял, что упал. Холод, тянущейся от земли и от неба, прокрадывался к самому сердцу через слой куртки и пуловера, а на сотни верст ни жилья — все тайга, неподвижная, траурная. И под трудно отягченными махрово-белыми ветвями неподвижно-густой сумрак. Точно первозданный холод безжизненно разлился по земле, все застыло. И это безжизненно-холодное одиночество вливается в сердце Виктора, и стынет в нем и отчаяние и надежда.

Виктор физически ощутил тишину напряженную, прохладную, усыпляющую. Тишину медленного времени, пустоты. Она была жутковата, её хотелось сбросить, как тяжелую ношу, но и хотелось побыть в ней, слиться с нею — она лечит, баюкает, высасывает из тела черноту усталости. Тишина уговаривает: «Останься навсегда. Смотри на эти леса и горы, дыши прохладной моих рек и озер и обретешь покой, и вернутся к тебе — по дню, по минуте — тридцать прожитых тобою лет…. Останься же у меня, и проживешь долго, так долго, тихо и мудро, что не пожелаешь себе могилы и памяти после смерти…».

— Нет! — вздрогнул Виктор, — я должен идти, я человек города!

И он почувствовал себя городской частицей, выпавшей в пространство, в тишину, медлительное время, — нелепой, ненужной здесь. И он поднялся! И сделал шаг, и не поверил глазам своим, видевшим свет фар. И не поверивший ушам своим, слышащим рокот и лязг катившего на него по берегу реки ГДТ.